~

Я иногда забываю, в какую сторону пишется заглавная 'Я' и есть ли зонтичная тросточка у 'Ч'. Тогда я вспоминаю какие-нибудь тёплые слова с этими буквами в начале: яблоня, янтарь, чемодан. Они солнечные и пахнут дорогой к морю, развевающимися на ветру голубыми занавесками в поезде, соломенной шляпой и чьим-то загорелым плечом.

Я хотела бы поехать в Петербург одна. Даже, пожалуй, не останавливаться у друзей, не ночевать на чьём-то балконе и не есть хлопья с молоком на чьей-то кухне. Просыпаться пораньше и ждать послеполуденного времени (потому что тогда просыпаются мои люди), иссекая своим жаждущим нового лёгким дыханием  набережные, мосты, парки, дворики — истины, писанные человеком, любящим этот город издалека, приезжающего сюда, но не живущего здесь. Есть у меня такая мечта — сесть на детскую качелю или на тёплый камень парапета, снять рюкзак с плеч и достать оттуда питьевой йогурт с черникой. Щёлкнуть затвором и почувствовать себя вольным художником, в сердце которого волны нежно и восторженно накатывают на шершавую твердь.

Есть такая несправедливая вещь в мире, когда прекрасные, щемящие слова отыскиваются  в каких-то совершенно дурацких книгах и фильмах, так что потом и сказать стыдно, откуда сокровище поднято.
'У меня аллергия на смягчитель тканей, я пишу работу по сравнительному литературоведению и ненавижу анчоусы, я думаю, что скучал бы по тебе, даже если бы мы никогда не встретились.'

Я помню каждый тот вечер, хотя тогда и не стремилась ничего запоминать. 
Наверное, я никогда не перестану шептать своим людям 'извини' за свои неловкие движения, будь то отдавленный ботинок или задетый локоть, потому что когда говоришь, фиксируешь каждое прикосновение и делаешь будто бы памятный снимок своей нелепости и их терпения.

'В глазах за круглыми очками было столько сострадания, что она закрыла лицо руками и расплакалась'.

Я люблю некоторых людей так сильно, что забываю любить всех других.
Правда в том, что больше всего на свете я боюсь забыть — и забываю. Сент-Китс и Невис, Антигуа и Барбуда, Тринидад и Табаго, я, вы, все вокруг. Пробегаю пальцами по карте, кладу холодную руку на горячий лоб; картографическая сетка похожа на огромный гамак, в котором можем поместиться все мы: касаться головами, теребить друг другу волосы, вдыхать глубоко и легко, а на выдохе крестить сердце, обещая в скором времени пуститься в очередную безумную авантюру, все вместе. 

Школьные коридоры по-прежнему пахнут чуть подгоревшими творожными запеканками, а из-за углов веет острыми хлористыми нотками абсолютного непонимания тебя.

Я бы хотела носить утренний лес в медальоне, чтобы в моменты сомнений, духоты, душевных проказ окунаться в него и бежать, цепляя щеками прохладные пахучие ветви.
Я бы целовала людей в шею, туда, где обычно расстёгивают пуговицу, - как и глаза человека, долго носившего очки и снявшего их, это место беззащитно и прекрасно.
Я бы.

that long black cloud is coming down

Я бы хотела обратиться сейчас старым псом Бартоломью с пятнистой длинной шерстью и большими грустными глазами. У меня бы болело сердце, а успокоение я бы находила в скрипящих паркетных досках, шипении джазовых пластинок и запахе с кухни, когда хозяин пьёт чай. 

Как-то это несправедливо, когда вся твоя будничная тоска выливается в два предложения про собаку. Я, вероятно, сойду с ума. Мне нужны длинная лестница на чердак, тёплые деревянные ступени и душевный друг. Можно без чердака, можно спустить меня с этой лестницы кубарем, только бы.

Было непредусмотрительно проститься со способностью злиться на людей. Теперь больно и противно до горькой усмешки порой, и оттого что противно — ещё больней. Снег за окном такой белый — гораздо белее уродливого пластикового подоконника. Окна с подтёками мутной талой воды — битая метафора 'Великого Гэтсби'. Каждая пуля находит свою голову. 

Антракт, занавес, пойдём выпьем кофе в буфете — чтобы с корицей и листиком мяты.

Сегодня только понедельник.

Нежность — это обводить контур стопы цветным карандашом, чуть щекоча ногу в колготках, это касаться холодными металлическими ножницами лба, когда стрижёшь кому-то чёлку.

Я буду плакать те 6 часов в самолёте.
Представь, это всего лишь свистит чайник в нетвоей квартире.

Секунду назад подумала, что хочу в Ирландию.
И тут ты.
Давай прогуляем?

Весь год мы на коне.

На истории нам рассказывают про людей, сжигающих маяки на западе страны, возле солёного моря. Я чувствую, что и сама давно уже распаляю огонь внутри. Выгорит ли? Будет горько до поры.

Кажется, теперь я знаю, откуда на этом свете столько грустных писателей, — тепло отдаёшь, запуская ладони в кучерявые волосы, угощая кого-то страх как голодного печёными яблоками или с восхищённой улыбкой на устах рассказывая историю песни 'El condor pasa', не тратя его на чёрные бездушные буквы, чьё время — время, когда замирает всадник и становится очень пусто.

'... я понял, что писать пьесы и не играть их — невозможно'.

Что ты будешь делать

В этом есть особая, невероятно надрывная, ощутимо насильственная прелесть — надевать воображаемые латы, утирать слёзы своей же футболкой,  идти в душ, бросать тело в потоки холодной, пахнущей железом водосточных труб, воды, как обычно, идти в комнату,  доставать из ящика дурацкие детские носки — как обычно, не замерзать же. 'Как обычно' — опора всему, 'перила выщербленной лестницы'. 
Потому что это тебе завтра пить кефир и хрустеть кукурузными хлопьями, проливать чай на страницы, чтобы буквы грустно плыли, учить английский и смеяться демоническим — только ты так умеешь, говорят, — хохотом; тебе, тебе следующей осенью уезжать, пристраивать старые виниловые пластинки, горевать сильно, мечтать уехать на море в очередной стране, где его нет, где оно миф — чистый и светлый. Тогда-то зимой я соберу чемодан и поеду в Венецию — без браунинга, зато с сердцем в крови, сердцем поэта, который стихов не пишет. 

Мне кажется, даже выйдя замуж, я буду отворачиваться, вперять взор в серых ночных кошек, давиться слезами, дышать сквозь простыни. И в таком загнанном положении зверя мест, бывших когда-то такими тёплыми, давно исчезнувших с карты, шёпотом просить заняться со мной любовью. Вряд ли стоит надеяться, что танцы в темноте кончатся  хотя бы когда-нибудь — этот мир так и останется болезненно прекрасным, но всё хорошее — и есть мечта.

'Поезд Москва — Петербург.
Я уместился на верхней полке.
Во мне — бутылка вина,
На мне — чужая футболка'.

Мне легко удаётся чувствовать себя младше людей: тут и мой рост восьмиклассника, согнувшегося под тяжестью портфеля, и боязнь всего на свете. Для меня взрослые по-прежнему высокие и отважные люди. Ну, или хотя бы те, у которых не трясутся коленки от мысли о том, что нужно подойти к малознакомому человеку и попросить гитару на часок.
Я настолько люблю всё то, что меня окружает, что хочу плакать. Я пью вино, пью много вина, пью чертовски много вина, еду в серой кабине лифта и открываю для себя истины мира — остро и бездыханно, а потом забываю их, едва переступив порог родных пенат, переворачивая страницу подаренного блокнота. И если собрать воедино все эти осколки из расставаний в аэропортах, думается мне, родится что-то на грани печального и прекрасного и сразу же умрёт, чуть подрагивая. And every breath we drew was Hallelujah.
От художника во мне только страх потерять все истории. 'Я всю жизнь учусь чувствовать меньше'.

'И если у меня будет рак лёгких, я буду тебя вспоминать'.

'Is this destruction or just quiet protest against loneliness', — поют мои любимые норвежцы.

Когда идёшь по осенней улице в 6 утра, и, как это обычно бывает дымчатыми временами года, чувствуешь всю тоску Вселенной, растворённую в дворовых кошках и пергаментном хрусте листьев, начинает казаться, что где-то на земле должно лежать кровоточащее птичье сердце.

we have a map of the piano

С холодом в сознание вторглась прекрасная Дайан Крюгер, танцующая под воздушных múm.Ощущение хрупкости мира настолько сильное, что страшно дышать и 

двигать руками.

Чай с клубникой вкусом похож на бабушкины кексы, если на них намазать ложкой клубничный конфитюр, — только не крошится на юбку. Вспоминать по-прежнему значит успокаиваться. Первый класс; сказка, в которой один из братьев так часто машет шпагой, что на него не попадает ни одна капля дождя; пианино в комнате, шахматная доска и шоколад.Каждое воскресенье заканчивается комком в горле и болью в солнечном сплетении — хочется плакать кому-нибудь в твидовый пиджак.

'Нарезанный кусками воздух истекает кашлем и бульканьем, свистом простреленных лёгких, отчаянно важными последними "прости", которых никто не слышит'.

Наверное, возвращаться в этот город, зная, что обратные билеты куда-то лежат меж конвертов с дальними адресами, совсем по-другому. Не так страшно.

Вечером внезапно стало так спокойно, как давно уже не бывало. И пусть я не напишу книгу или не сниму 'тонкое' кино, но смогу поделиться чувствами с людьми вокруг.

Остывший чай с бергамотом пахнет 'свежим ветром, веющим с океана'.

На уроке истории сегодня сидела за картонным замком с песком и вспоминала фотографию грустного клоуна у дедушки в прихожей и наши с сестрой курточки с далматинцами — лазурную и тёмно-синюю, — в которых мы ходили бы до скончания века.

Генерал песчаных карьеров.

Каждый день я занимаю себя мыслями о том, что вся эта череда случайных катастроф скоро закончится и я уеду далеко, чтобы там скучать чуточку и ждать встречи. Прилетят кометы и заберут.

Из всех живых людей самые интересные — мёртвые. Те, которые тонут, падают, умирают и ранятся каждую ночь.

Убегают прочь и отстраняются.

Имена, которые могут носить и женщины и мужчины, прекрасны. Кто-то скажет: Саша курит трубку. И я подумаю о дыме колечками и цвете дерева, а не о мужских ботинках или блузке в цветочном узоре. 
И ещё я всегда ношу в кармане леденцы и хвойную веточку.

По-прежнему, годы спустя, лежу на кровати коленками к стене и с головой меж подушек, проклиная мир вокруг, который позволяет существовать словам 'далеко'  и 'повремени'.

Вчера ночью читала воспоминания людей, переживших бомбардировки Хиросимы и Нагасаки и думала о том, что, вероятно, во время атаки — 8:15 утра — я была бы спящей и так бы и не осознала своей смерти. 

Зачем люди делали всё это.

Сегодня после уроков сидела на грустной остановочной скамейке, болтала ногами в гольфах в клетку и внимательно смотрела по сторонам. Впереди — стройка, сверху — ультрамариновый пластик и сор с деревьев, везде серость асфальта. Подумалось, что чудесно было бы провести день на разрушенной, побитой камнями времени атомной электростанции. Вышагивать по бетонным блокам, трогать руками мох и гордо плеваться черешневыми косточками — ранить израненное.