Когда люди держат в руках, на уровне лица, книгу и вдруг переводят взгляд с текста на кого-то, в их глазах сквозит тень задумчивой суровости и еле уловимая нежность.

Мне нужен широкий блокнот, чтобы при письме кисть не касалась пружинного шва. Всякий раз кажется: это конец жизни — не строки. Костяшки пальцев упираются в металл, гири на сердце тяжелеют. 

Я нашла причину бесконечных возвращений в детство, полных надежды на избавление, крошек от овсяного печенья и побегов в сад через окно в бабушкиной спальне: в том далёком времени было спокойно, а если боль и жгла, то её приступы были коротки и искупительны. Тогда было меньше любви к людям и к вещам, нарывов — тоже меньше. Сейчас моя жизнь похожа на дом, который покидают и который обживают одновременно. Где будет следующая оголённая до газет с плохими ли, хорошими ли вестями стена? И на какой подоконник заботливые руки поставят керамический горшок с цветком?

Раньше я могла неделю провести, не выбираясь за пределы кресла, окружённая стопкой книг да чайными чашками. Сейчас — не могу скрыться от жизни за печатными страницами: строки смешиваются, тома выпадают из рук, чай проливается всеми бедами на типографную чернь. Я теряюсь.

Я просто надеюсь, что все молодые слёзы выльются во что-то человечное и душевное, что все гири, вскормленные кровью, не зря.

Кажется, страдать я буду всю жизнь, взвывая то от припадков острой эмпатии, то от накатывающих страданий по вечно потерянной себе.