Школьные коридоры по-прежнему пахнут чуть подгоревшими творожными запеканками, а из-за углов веет острыми хлористыми нотками абсолютного непонимания тебя.

Я бы хотела носить утренний лес в медальоне, чтобы в моменты сомнений, духоты, душевных проказ окунаться в него и бежать, цепляя щеками прохладные пахучие ветви.
Я бы целовала людей в шею, туда, где обычно расстёгивают пуговицу, - как и глаза человека, долго носившего очки и снявшего их, это место беззащитно и прекрасно.
Я бы.

that long black cloud is coming down

Я бы хотела обратиться сейчас старым псом Бартоломью с пятнистой длинной шерстью и большими грустными глазами. У меня бы болело сердце, а успокоение я бы находила в скрипящих паркетных досках, шипении джазовых пластинок и запахе с кухни, когда хозяин пьёт чай. 

Как-то это несправедливо, когда вся твоя будничная тоска выливается в два предложения про собаку. Я, вероятно, сойду с ума. Мне нужны длинная лестница на чердак, тёплые деревянные ступени и душевный друг. Можно без чердака, можно спустить меня с этой лестницы кубарем, только бы.

Было непредусмотрительно проститься со способностью злиться на людей. Теперь больно и противно до горькой усмешки порой, и оттого что противно — ещё больней. Снег за окном такой белый — гораздо белее уродливого пластикового подоконника. Окна с подтёками мутной талой воды — битая метафора 'Великого Гэтсби'. Каждая пуля находит свою голову. 

Антракт, занавес, пойдём выпьем кофе в буфете — чтобы с корицей и листиком мяты.

Сегодня только понедельник.

Нежность — это обводить контур стопы цветным карандашом, чуть щекоча ногу в колготках, это касаться холодными металлическими ножницами лба, когда стрижёшь кому-то чёлку.

Я буду плакать те 6 часов в самолёте.
Представь, это всего лишь свистит чайник в нетвоей квартире.

Секунду назад подумала, что хочу в Ирландию.
И тут ты.
Давай прогуляем?

Весь год мы на коне.

На истории нам рассказывают про людей, сжигающих маяки на западе страны, возле солёного моря. Я чувствую, что и сама давно уже распаляю огонь внутри. Выгорит ли? Будет горько до поры.

Кажется, теперь я знаю, откуда на этом свете столько грустных писателей, — тепло отдаёшь, запуская ладони в кучерявые волосы, угощая кого-то страх как голодного печёными яблоками или с восхищённой улыбкой на устах рассказывая историю песни 'El condor pasa', не тратя его на чёрные бездушные буквы, чьё время — время, когда замирает всадник и становится очень пусто.

'... я понял, что писать пьесы и не играть их — невозможно'.

Что ты будешь делать

В этом есть особая, невероятно надрывная, ощутимо насильственная прелесть — надевать воображаемые латы, утирать слёзы своей же футболкой,  идти в душ, бросать тело в потоки холодной, пахнущей железом водосточных труб, воды, как обычно, идти в комнату,  доставать из ящика дурацкие детские носки — как обычно, не замерзать же. 'Как обычно' — опора всему, 'перила выщербленной лестницы'. 
Потому что это тебе завтра пить кефир и хрустеть кукурузными хлопьями, проливать чай на страницы, чтобы буквы грустно плыли, учить английский и смеяться демоническим — только ты так умеешь, говорят, — хохотом; тебе, тебе следующей осенью уезжать, пристраивать старые виниловые пластинки, горевать сильно, мечтать уехать на море в очередной стране, где его нет, где оно миф — чистый и светлый. Тогда-то зимой я соберу чемодан и поеду в Венецию — без браунинга, зато с сердцем в крови, сердцем поэта, который стихов не пишет. 

Мне кажется, даже выйдя замуж, я буду отворачиваться, вперять взор в серых ночных кошек, давиться слезами, дышать сквозь простыни. И в таком загнанном положении зверя мест, бывших когда-то такими тёплыми, давно исчезнувших с карты, шёпотом просить заняться со мной любовью. Вряд ли стоит надеяться, что танцы в темноте кончатся  хотя бы когда-нибудь — этот мир так и останется болезненно прекрасным, но всё хорошее — и есть мечта.

'Поезд Москва — Петербург.
Я уместился на верхней полке.
Во мне — бутылка вина,
На мне — чужая футболка'.

Мне легко удаётся чувствовать себя младше людей: тут и мой рост восьмиклассника, согнувшегося под тяжестью портфеля, и боязнь всего на свете. Для меня взрослые по-прежнему высокие и отважные люди. Ну, или хотя бы те, у которых не трясутся коленки от мысли о том, что нужно подойти к малознакомому человеку и попросить гитару на часок.
Я настолько люблю всё то, что меня окружает, что хочу плакать. Я пью вино, пью много вина, пью чертовски много вина, еду в серой кабине лифта и открываю для себя истины мира — остро и бездыханно, а потом забываю их, едва переступив порог родных пенат, переворачивая страницу подаренного блокнота. И если собрать воедино все эти осколки из расставаний в аэропортах, думается мне, родится что-то на грани печального и прекрасного и сразу же умрёт, чуть подрагивая. And every breath we drew was Hallelujah.
От художника во мне только страх потерять все истории. 'Я всю жизнь учусь чувствовать меньше'.