Что ты будешь делать

В этом есть особая, невероятно надрывная, ощутимо насильственная прелесть — надевать воображаемые латы, утирать слёзы своей же футболкой,  идти в душ, бросать тело в потоки холодной, пахнущей железом водосточных труб, воды, как обычно, идти в комнату,  доставать из ящика дурацкие детские носки — как обычно, не замерзать же. 'Как обычно' — опора всему, 'перила выщербленной лестницы'. 
Потому что это тебе завтра пить кефир и хрустеть кукурузными хлопьями, проливать чай на страницы, чтобы буквы грустно плыли, учить английский и смеяться демоническим — только ты так умеешь, говорят, — хохотом; тебе, тебе следующей осенью уезжать, пристраивать старые виниловые пластинки, горевать сильно, мечтать уехать на море в очередной стране, где его нет, где оно миф — чистый и светлый. Тогда-то зимой я соберу чемодан и поеду в Венецию — без браунинга, зато с сердцем в крови, сердцем поэта, который стихов не пишет. 

Мне кажется, даже выйдя замуж, я буду отворачиваться, вперять взор в серых ночных кошек, давиться слезами, дышать сквозь простыни. И в таком загнанном положении зверя мест, бывших когда-то такими тёплыми, давно исчезнувших с карты, шёпотом просить заняться со мной любовью. Вряд ли стоит надеяться, что танцы в темноте кончатся  хотя бы когда-нибудь — этот мир так и останется болезненно прекрасным, но всё хорошее — и есть мечта.