Когда люди держат в руках, на уровне лица, книгу и вдруг переводят взгляд с текста на кого-то, в их глазах сквозит тень задумчивой суровости и еле уловимая нежность.

Мне нужен широкий блокнот, чтобы при письме кисть не касалась пружинного шва. Всякий раз кажется: это конец жизни — не строки. Костяшки пальцев упираются в металл, гири на сердце тяжелеют. 

Я нашла причину бесконечных возвращений в детство, полных надежды на избавление, крошек от овсяного печенья и побегов в сад через окно в бабушкиной спальне: в том далёком времени было спокойно, а если боль и жгла, то её приступы были коротки и искупительны. Тогда было меньше любви к людям и к вещам, нарывов — тоже меньше. Сейчас моя жизнь похожа на дом, который покидают и который обживают одновременно. Где будет следующая оголённая до газет с плохими ли, хорошими ли вестями стена? И на какой подоконник заботливые руки поставят керамический горшок с цветком?

Раньше я могла неделю провести, не выбираясь за пределы кресла, окружённая стопкой книг да чайными чашками. Сейчас — не могу скрыться от жизни за печатными страницами: строки смешиваются, тома выпадают из рук, чай проливается всеми бедами на типографную чернь. Я теряюсь.

Я просто надеюсь, что все молодые слёзы выльются во что-то человечное и душевное, что все гири, вскормленные кровью, не зря.

Кажется, страдать я буду всю жизнь, взвывая то от припадков острой эмпатии, то от накатывающих страданий по вечно потерянной себе.

~

Я иногда забываю, в какую сторону пишется заглавная 'Я' и есть ли зонтичная тросточка у 'Ч'. Тогда я вспоминаю какие-нибудь тёплые слова с этими буквами в начале: яблоня, янтарь, чемодан. Они солнечные и пахнут дорогой к морю, развевающимися на ветру голубыми занавесками в поезде, соломенной шляпой и чьим-то загорелым плечом.

Я хотела бы поехать в Петербург одна. Даже, пожалуй, не останавливаться у друзей, не ночевать на чьём-то балконе и не есть хлопья с молоком на чьей-то кухне. Просыпаться пораньше и ждать послеполуденного времени (потому что тогда просыпаются мои люди), иссекая своим жаждущим нового лёгким дыханием  набережные, мосты, парки, дворики — истины, писанные человеком, любящим этот город издалека, приезжающего сюда, но не живущего здесь. Есть у меня такая мечта — сесть на детскую качелю или на тёплый камень парапета, снять рюкзак с плеч и достать оттуда питьевой йогурт с черникой. Щёлкнуть затвором и почувствовать себя вольным художником, в сердце которого волны нежно и восторженно накатывают на шершавую твердь.

Есть такая несправедливая вещь в мире, когда прекрасные, щемящие слова отыскиваются  в каких-то совершенно дурацких книгах и фильмах, так что потом и сказать стыдно, откуда сокровище поднято.
'У меня аллергия на смягчитель тканей, я пишу работу по сравнительному литературоведению и ненавижу анчоусы, я думаю, что скучал бы по тебе, даже если бы мы никогда не встретились.'

Я помню каждый тот вечер, хотя тогда и не стремилась ничего запоминать. 
Наверное, я никогда не перестану шептать своим людям 'извини' за свои неловкие движения, будь то отдавленный ботинок или задетый локоть, потому что когда говоришь, фиксируешь каждое прикосновение и делаешь будто бы памятный снимок своей нелепости и их терпения.

'В глазах за круглыми очками было столько сострадания, что она закрыла лицо руками и расплакалась'.

Я люблю некоторых людей так сильно, что забываю любить всех других.
Правда в том, что больше всего на свете я боюсь забыть — и забываю. Сент-Китс и Невис, Антигуа и Барбуда, Тринидад и Табаго, я, вы, все вокруг. Пробегаю пальцами по карте, кладу холодную руку на горячий лоб; картографическая сетка похожа на огромный гамак, в котором можем поместиться все мы: касаться головами, теребить друг другу волосы, вдыхать глубоко и легко, а на выдохе крестить сердце, обещая в скором времени пуститься в очередную безумную авантюру, все вместе.